Конечно, я соблазнила ее не сразу. Были месяцы взглядов, завтраков и ужинов, разговоров, их и наших планов – многого. Наблюдать за ней было так забавно, что я искренне увлеклась, забыв даже, что помешана и коварна: она никогда не теряла лица при нас, безупречно делая вид, что в ее адресе поменялась лишь приставка перед «Мэнор», но стоило ей остаться одной, как Алиса превращалась в пугливую, но любопытную молодую кошку, привезенную первой на новое место. Вы когда-нибудь видели, как движется кошка в незнакомой комнате? Осторожными перетеканиями на полусогнутых лапах, оглядываясь по сторонам огромными глазами и изредка прижимая уши, когда откуда-нибудь шуршит сквозняк. Так она ходила по Мэнору, когда думала, что ее никто не видит. Милая открытая девочка, живая и теплая. Жена моего сына. Женщина моего сына.
Я отлично поняла, что имел в виду Люциус, говоря о том, что я пугаю: в чистокровных семействах полным-полно сладковато-гнилостных тайн, в которые, прижав палец к губам, родители погружают ладони подрастающих детей, давая ощутить тошнотно-дурманящий вкус, иногда размазывая его по лицу, чтобы сделать прививку или вскрыть нарыв – и инцест, пожалуй, самое безобидное из этой слизи. Но Люциус ошибался – Драко не имел к этому никакого отношения. Лиса просто была его женой. А все, что в это входит… я давным-давно не обращала внимания на такие вещи – она тоже никогда не отказывала Рудольфу и, кажется, даже любила его по-своему. Им повезло больше, чем нам с Люциусом, намного больше. Ну, конечно, я сейчас не о Лисе.
А Лиса… Милая теплая девочка. Хорошая – то, что мои приятельницы называли «хорошей девочкой». «Твоя невестка хорошая девочка. Небогата – но ведь вашего состояния хватит на десяток родов». И, в конце концов, они были правы. Милая девочка и хорошая жена для Драко. Жаль только, что он не стал хорошим мужем для нее. Но так даже забавнее – эдакое ироничное переплетение семейных проклятий и дурного наследства.
Не знаю, утешение ли это после всего, или просто очередной выверт моего помешательства, но я думаю, что мне не в чем себя упрекнуть – мой сын счастлив. Пожалуй, счастливее любого из нас. Наверное, потому, что каждому из нас его счастье нужно, чтобы хоть как-то простить себя – а потому мы бережем в нем нашу индульгенцию, и бережем тщательно. Ну, и еще потому, что ему не передалась наша с Люциусом глупая чувствительная к каждому сквозняку кожа – Драко умеет не видеть, или даже не умеет видеть, но это даже лучше, потому что избавляет от страха, что однажды ему надоест закрывать глаза. Так что мне действительно не в чем себя упрекнуть – мой ребенок счастлив. А муж… Люциус всегда выбирал все сам.

Это случилось почти через полгода после того, как Драко и Алиса поселились в Мэнор. Мне хотелось бы думать, что все вышло по велению или капризу судьбы, но не хочется врать – я оказалась в той гостиной ночью не случайно. Я охотилась, и уже давно – на удивление терпеливо ожидая. И дождалась.

Лиса сидела внизу, в темноте, на кушетке у балконной двери, через которую, подсвечивая себе сквозь раздуваемые шторы лунной мутью, вползал домашний сквозняк, и плакала, закрыв лицо руками. Не детски – навзрыд, тем сильнее пряча лицо, чем больше хочется, чтобы руки отвели, а слезы и жуткое страдание, увидев, стерли покаянными поцелуями. Совершенно по-взрослому, для себя, тихо, не мешая, от бессилия, а не для другого. Такая потерянная со своими рассыпавшимися волосами и в своем едва запахнутом халатике – настоящая, не тот увлеченный игрок, с которым Люциус обиняками и полунамеками обговаривал условия, не трогательная влюбленная молодая жена и наша невестка, не девочка, с которой мне надлежало вежливо и ровно общаться, держа лицо и границы. Настоящая, ночная, открытая – с которой можно говорить, зная, что видят тебя и только тебя, не глядя сквозь.
- Алиса? Что-то случилось?
То, что я больна, вовсе не означает, что я глупа – Люциус, например, понял это быстро и болезненно, потому что куда я употребляю свой вполне действующий и послушный ум, это уже другой вопрос. Я могу быть хитрой, могу видеть на чужие шаги вперед – все это со мной, если дело не касается одного-единственного человека. Но сейчас это уже не важно. А важно то, что я могу действовать. И, наверное, мне было одиноко и скучно – мне нечем было себя занять и некем забыться. А к ней тянуло. Поэтому я ступала тихо, а окликнула ее только тогда, когда остановилась, касаясь коленями кушетки чуть сбоку от нее: преградить дорогу, не нависая, чтобы нельзя было уйти сразу, не нарушив всех вежливостей, а она бы этого себе не позволила, и одновременно чтобы не загонять в ловушку. Просто случайность.
- Нарцисса? Это вы? Что вы…
Я опасалась, что она окажется крепче и безразличнее, что она четко делит свою жизнь и чужую. Но, к счастью, зря: ей было слишком одиноко при любимом спящем муже, а родственные связи и для нее были незыблемы.
- Алиса? Вы плачете? Что-то случилось? Что с вами?
- Я… Я здесь… Мне не спалось.
Это прозвучало так мило и так по-женски – ложь, лживость которой даже не пытаются прикрыть и эта откровенность должна служить ее оправданием и извинением, – что я сперва потерялась: почему-то никто не ожидает, что его оружие повернут против него самого. Но, в конце концов, я знала эти игры.
- Вам плохо?
Я присела рядом, положив руку на спинку кушетки за спиной Алисы, и внимательно наклонившись к ее лицу, чтобы разглядеть выражение.
- Алиса, скажите мне. Не держите в себе. Я же вижу, что вам плохо.
Пару секунд она растерянно смотрела на меня, застыв на качающейся границе «да» и «нет», и я даже залюбовалась ее настоящестью, ей самой без всяких защит, раздваивающих и кормящих иллюзии и обманы слов – той же самой искренностью без возможности лжи, которой рвано сжимаются мышцы и вздрагивает клитор, никогда не обманывая в отличие от губ, способных послушно и подло дрожать ради любой лжи.
Люциус не любит такую откровенность – когда дверь распахивается сквозняком, а не рукой хозяина. Но он и кровь не любит. Не боится, нет, конечно – но и не любит. Она его не завораживает, она кажется ему слишком животной, слишком пачкающей, слишком роняющей рассудочность и рациональность поднявшегося над природой мага. Люциус вообще во многом ищет логики и рассудочности. Не стерильности – на удивление нет, он живой, он не схема, я это знаю – но разумной правильности. И еще более странно только, что я все еще его жена, ведь в этом он свободен, байка о недопустимости разводов чистокровных, она только для наивных влюбчивых дурочек. Во мне нет ничего разумного. И, кажется, скоро не останется и ничего человеческого. Как там это звучало? Суккуб? Наверное. Я так себя и ощущаю. Суккубом с прожорливой ненасытной дырой внутри. И да, я люблю кровь – она завораживает меня – своя, чужая, не суть. Я же сумасшедшая.
- Не плохо, - свалившись, а, может, и прыгнув, со своей дрожащей веревки между, Алиса прошептала, отведя глаза и даже прикрыв их рукой совершенно по-детски надеясь, что, если греха не видит она сама, его не увидит никто. – Мне не плохо. Мне просто грустно.
- Молодая жена не должна грустить, - ласково усмехнулась я, осторожно, едва касаясь, погладив ее по волосам и оставив свою ладонь у нее на виске.
Нет, я не была жестока нарочно и это не доставило мне удовольствия – в конце концов, на это можно смотреть как на операцию. Я просто вскрыла отравлявший ее нарыв. У моего сына и моего мужа было достаточно времени – но они предпочли оставить все, как есть. А я нет, и у каждого свой выбор.
Алиса вскинулась почти мгновенно, и, не прикасайся я к ней тогда, не держи свою руку не столько в ее волосах, сколько на косяке готовой захлопнуться передо мной двери, моя девочка обязательно собрала бы лицо и, почти искренне улыбнувшись, согласилась:
- Не должна. Сегодня, кажется, полнолуние – я слишком чувствительна к таким вещам, - и ушла бы лежать на своей половине священного супружеского ложа, едва ощущая, как собранная улыбка въедается в мышцы. Но я ей помешала. Хотя тогда я и не была уверена, меня вела то ли интуиция, то ли чутье голодного суккуба: я просто знала, что прикосновениям и прикосновениями она не врет.
Поэтому, слабо дернувшись от моей руки, она снова повисла на своем канате «да-нет», распахивая дверь еще шире. Чего я и хотела.
- Расскажите мне, Алиса. …девочка моя, ну, что с тобой происходит?
Последнее я уже шептала, осторожно прижимая ее к себе, только одной рукой, прикасаясь уже не к ее виску, а к затылку, под волосами, своим дыханием развевая ее выбившуюся прядку. Моя любимая девочка вздрогнула, хотя я притянула ее к себе совсем медленно и мягко – и не переставала дрожать, пока я шептала ей в ухо, и потом, когда я едва ощутимым жестом коснулась разомкнутыми губами ободка ее ушка, и потом, когда языком все так же еле ощутимо провела плавный зигзаг за ухом и вниз.
Я шептала «Маленькая моя… Хорошая… Любимая…», лаская ее шею, легкими касаниями и совсем редко ногтями очерчивая линии плеч, так и не соединившийся уголок ключиц, затылок, спутывая каждый ее рваный вдох новым коконом бархатных «Тихо… Тихо, моя девочка…» и ловя его у самых губ своими, но не прикасаясь, держа на крючке, заставляя гипнотически покачиваться, ничего не замечая, как змею перед мерно раскачивающейся дудочкой факира – одно резкое движение, и магия исчезнет вместе с мутным туманом очарованности в глазах змеи, превращая факира в еще одного врага, но не в том ли его искусство, чтобы ходить по краю? И я это умею. Если даже Белла стонала, запрокидывая голову с закрытыми глазами и только тихо просила «Не надо, Цисси, не сейчас… Я опоздаю, Цисси…» - но оставалась со мной, то что такое несчастная юная девочка, муж которой счастливо слеп?

К тому же, в ней не было и капли беллиной цельности: в итоге Алиса отдавалась так безоговорочно, что я даже растерялась – я привыкла к стенам, лабиринтам и полосам препятствий, которые нужно преодолевать, каждым движением рискуя задеть очередную ловушку, которая позволит сказать «Сегодня у меня не получится, прости», или «Никак не могу выбросить его слова из головы», или «Не надо там – мне больно… я сдуру пообещала Руди, а он, скотина…» - чтобы я, признав поражение, отвалилась, кусая губы и собирая лицо на те несколько минут, что она еще здесь – я считала эти лабиринты непременным условием, не веря в возможную безвозмездность сладкой награды, а тут не возвели даже крепостной стены, сдавшись безоговорочно и сразу. Белла всегда скорее делала одолжение, позволяя, давая понять, как это обременительно – даже не я, а само то, что ей нужны мои пальцы, мои губы, мое желание, что она не может отказать им. Каждый наш раз превращался в мой поединок с проклятой полосой препятствий: сумею ли я, успею ли поймать ее в свою паутину до того, как она опомнится, не ошибусь ли в движении, шепоте, ласке. Сколько раз она отталкивала меня с устало-извиняющимся «Не сегодня» или перехватывала инициативу, целуя, лаская, заставляя забыться, отпустить, раскинувшись в предвкушении – а потом отстранялась с таким искренне нежным «Нарси, любимая. Я так хотела бы остаться с тобой – но не могу», что я хорошо выучила: мои прикосновения – как яд, что раньше принимали зельевары и цари, боясь отравителей: мельчайшая доза, которая, мучительно, но не фатально вредит, дает неуязвимость взамен – но малейшая ошибка сулит смерть.
А Алиса их не боялась, ни секунды.
Я не целовала ее, опасаясь спугнуть: только прижимала к себе, одной рукой, не замыкая, лишь притягивая, и поглаживала другой, шепча на ухо всю свою сладкую дребедень и просто лаская дыханием, пока она не попалась на тепло и силу, тяга к которым, я уверена, еще бродила в ее крови после Драко, дурманя и свиваясь мучительными горячечными вздрагивающими кольцами.

Она до сих пор не хочет разговаривать об этом, но я догадываюсь, что у них немного времени было перед свадьбой, а после нее еще меньше. Она любила, Драко желал и все колкие шероховатости казались такими неважными на фоне того, что они вместе, и ждет решение родителей, и другая жизнь, если придется, и так много еще всего нового и хлопотно-важного. А еще ждет целая вечность впереди, чтобы исправить и доделать то, что не вышло сейчас.
Хорошая иллюзия. Полезная. Жалко только, что она не плавится и не тает, как воск свечи или снег в ладони, а разбивается на мелкие острые осколки, как тонкое стекло – такие, которые и не увидишь, почувствовав, что они впились в кожу. Которые и невидимые будут колоться, не давая о них забыть.
Она и об этом не говорит (почему-то считает такое молчание проявлением верности), но я знаю, на что это похоже. Все решилось, покачавшись положенное время, послушно устойчиво замерло на месте, скоро ставшем привычным, и, пережив все подготовительные треволнения и рывки, можно было начать наслаждаться положенным супружеским счастьем – но почему-то не получилось. Ведь, только когда засовываешь в рот последний и совсем маленький кусочек сладкого печенья, кажется, что пара крошек на простыне – это такая безделица. Но на них не уснешь.
Она и не спала.
Не знаю, почему Драко не досталось люциусова чутья. Мой муж, казалось, чувствовал меня лучше, чем я сама – и, судя по тому, что я видела и слышала, его славный дар распространялся на всех женщин (а теперь допускаю, что и не только) вообще. В постели Люциус никогда не был эгоистом – даже его с сытой улыбкой властные движения и мои волосы, намотанные на кулак, всегда оставались лишь частью игры, в которой я получала больше, чем отдавала. Может быть, дело как раз в этом? В том, что мой сын так и не научился играть?
Я знаю, сколь многое может терпеть влюбленная женщина: я тоже терпела. И нет, не от Люциуса, он всегда был внимателен – иногда слишком внимателен, не давая мне даже заплакать или стиснуть зубы, когда из дурацкой трещины внутри в очередной раз выползала злобная сволочь, которую во мне завела и рассеянно, объедками откормила Белла. Но даже влюбленная женщина не может вытерпеть всего. Я? А что я. Я сошла с ума, а это другое.
Алиса же просто не вынесла. Она забылась – невольно, потому что по-другому нельзя, иначе не перенести, всего лишь час болезненного отчаяния, - а я поймала ее в этот час, искреннюю и беззащитную – такую, какую хотела.

…она дышала всхлипами, почти хрипами, неровно, словно иногда об этом вспоминая, но молчала – и я чувствовала, что она не оттолкнет. Пока она позволяла мне вить свой кокон из тихих с придыханием «девочка» и «хорошая моя» - она была моей.
Я не спешила – вся ночь принадлежала нам, потому что Люциус, даже спустись он, вряд ли вышел бы из тени, а Драко очень крепко спит, если устал.
Я ласкала ее медленно, как гладит испуганное, готовое в панике выпустить когти животное хозяин, так же, как он, не глядя в глаза, наклонившись вперед, к ней, и чуть соприкасаясь щеками, выдыхая в ухо свой наркотический воркующий бред, зная, что если говорить чуть слышно, на границе голоса и просто дыхания, он вибрирующими теплыми волнами окатит все тело и вспыхнет искрами на кончиках пальцев и в солнечном сплетении, как будто исчезая этим всполохом, но на самом деле лишь мягко добавляясь к горячим кольцам похоти.
Она хотела, я чувствовала это, уже не сомневаясь, в ее хриплом неровном дыхании, в ее дрожи, в том, как она, больше ничего не найдя и, кажется, даже по-детски этого не заметив, стиснула в кулаке ткань накидки на моем колене, не зная, что еще делать. Но все равно я не сразу решилась опустить руку вниз – чтобы не пугать, не рвать резким движением тонкие нити дурмана, налипшие на ее влажную от жажды и разочарования кожу. Медленно – щека, шея, плечи, мимолетно, просто обозначив, тяжелый полукруг груди, смазанной лаской холмик соска под тканью, и только потом вниз, туда, куда на самом деле хотелось.
Я ожидала стиснутых бедер, чувствуя, как она напряжена и губами ловя ее почти истерические вздрагивания – однако мне даже не пришлось просить, Алиса впустила меня едва ли не раньше, чем я кончиками пальцев коснулась ее мягких вьющихся волос.
На ней не было ничего, кроме ее легкого халатика и тонкого теплого флера похоти – женской, без мыслей, умеющей уничтожить все другое, вырвавшись и позволив себя распробовать, - едва ощутимый на коже шершавой солью, между ног он сгущался скользкой дорожкой, по которой меня почти затянуло внутрь.
Я безумно, сама этого не осознавая, соскучилась: по скользким спазмам вокруг пальцев, по обволакивающей теплоте женского тела, тесной и одновременно как будто бесконечной, как черная пропасть, там, внутри, затягивающей, обнимающей, всасывающей.
Я едва не вскрикнула, почти потеряв над собой власть, так сладко и давно все это со мной было в последний раз: скользкие горячие складки, сбитое дыхание в плечо, одуряющий резкий запах – другой, не свой, – теплая кожа у самых губ, почти лихорадочные движения, от которых с непривычки и неудобного выверта немеет запястье.
Меня почти скручивало от желания опуститься на колени и обрисовать все то, чего касались мои пальца, языком – вспомнить, оживить, втянуть в себя, одновременно погружаясь в нее – эдакий непристойный женский уроборос, картинка на хижине посвящений, инициация: достать ритуальную монетку, за которую потом купишь любую, со дна пропасти, если его найдешь там, в ней, в черной дыре ее жажды.
Я брежу – иногда со мной такое бывает, когда я возбуждена. Белла слушала мои бредни, кончала, смеялась и называла пифией. Я тоже смеялась. Мы обе не знали, что будет потом…

Алиса еле слышно всхлипнула, вцепившись в мои плечи и стиснув бедра так, что я почти услышала хруст запястья, именно тогда, когда я уже открыла рот, чтобы вышептать ей весь этот бред, не умея больше молчать. Милая умная девочка с идеальным чувством времени. Мое теплое совершенство.
- Маленькая моя…
Я гладила ее по волосам, пока она дрожала, обняв меня и прижав к себе, пока из ее дыхания исчезали всхлипы, пока не расслабились ее бедра вокруг моей руки – а когда она, осознав, рванулась встать, уже я вернула объятие, не позволив, не давая даже повернуться и посмотреть в глаза, только шепча в самое ухо со всей той искренность, что во мне еще осталась:
- Девочка моя! Алиса! Не уходи, я прошу тебя, не бросай меня!
Я не лгала, я действительно не хотела отпускать, желая погреться об нее еще, подольше, пропитаться запахом ее желания и жизни, просочиться ей под кожу хотя бы на пару секунд. Ну, и, может быть, оставить там свои споры, спутать своей мольбой – мою добрую милую и совсем еще юную Лису. Не крючья, нет – я никогда не умела как Белла. Просто споры, которые врастут в ее кожу и кровоток и потянутся ко мне.
- Я…, - она попыталась заговорить, но я стиснула руки еще сильнее, прерывая.
- Не бросай! Пожалуйста, не бросай. Не бросай меня.
И она осталась.

- Алиса, что вы хотите в обмен на то, что покинете этот дом? Я могу выплатить любую в разумных пределах сумму, которую вы потребуете, или составить вам протекцию почти в любом вашем начинании, если у вас есть планы на таковое. Естественно, все подробности мы подробно обговорим, составим версии развода, приемлемые для вашей и Драко репутации и оставляющие шансы на удачный повторный брак. Версию для Драко мы обговорим также. Вам остается только подумать, чего вы хотите в обмен, если вы еще не думали об этом.
Когда Люциус позвал Алису к себе в кабинет с формулировкой «поговорить о важном деле», она, признаться, ожидала чего-то подобного – не с такой, возможно, откровенностью, но все же. Приятно удивило и другое – Люциус предпочел не стул за массивным высокомерным рабочим столом, а кресла у камина. Не на равных, но очень серьезно – это льстило, но и сбивало.
- Мистер Малфой, вы предлагаете мне деньги за то, чтобы я ушла от вашего сына?
- И из моего дома. Да, Алиса, я рад, что вы меня правильно поняли.
- Я могу спросить о причинах?
- Можете. Причина – ваша связь с моей женой.
Предельно откровенно. Алиса все-таки думала, что он сформулирует по-другому. Но, кажется, Люциус Малфой не желал играть в своем доме. А, может быть, это была стратегия для нее – честно, открыто, по-взрослому. Правильная стратегия – она не купилась, но откликнулась.
- Боюсь, я не могу принять ваше предложение, мистер Малфой.
- Почему?
Алиса не знала, чего он ожидал – согласия или отказа, возможно, торга, возможно, праведной истерики. Надеялась, что такой же честности в ответ.
- Откровенность за откровенность, мистер Малфой. Я объясню.
Глубоко вдохнув – она много раз прокручивала в мыслях возможный ход этого разговора, – Алиса сложила руки на коленях в замок и, выпрямившись, серьезно посмотрела Люциусу в глаза. – Я люблю вашу жену с пятнадцати лет, мистер Малфой. Я очень хорошо помню, как увидела ее в первый раз.

Алиса действительно помнила все так, как будто это произошло минуту назад – детали, картинки, запахи, собственные мысли и мгновенное, какое-то совершенно фатальное потрясение.
Традиционный новогодний балл в доме Ноттов, сияние магии, титулов и золотистого света, традиции настолько незыблемые и свои, что в их рамках не чувствуется никаких границ, привычная и уважительная благотворительность, сотни приглашений для всех чистокровных семейств, не предавших кровь и историю – и наряженная в самое дорогое, что только нашлось у матери, с маленьким блестящим единственным настоящим в доме камнем – изумрудом – колечком Алиса. Почти не потерявшаяся, все равно своя – не член семьи, но часть мира, магия чистокровного новогоднего праздника и равновесия умеющих уважать прошлое и истину аристократов – она танцевала, здоровалась со знакомыми, ее представляли незнакомым, которые все равно узнавали – их ведь не так много. Счастливая.
До того момента, как дверь распахнулась и на балу появились опоздавшие ровно в границах приличий Малфои.
Алиса помнила все: платье Нарциссы, камни, сверкающие в сдержанном серебре вместо привычного вычурно-хвастливого золота оправ на шее и в ушах, ее прическу, даже выпавший тонкий локон, завитком свернувшийся у самой ключицы, ее глаза, ее руку, лежавшую в руке мужа – все. Она хоть сейчас могла закрыть глаза и описать малейшие подробности, словно глядя в Омут Памяти, это не составило бы ей никакого труда.

- Когда мы с мамой и отцом вернулись домой, я всю ночь не могла заснуть. Так глупо, но мне казалось, что вот-вот дверь откроется и она войдет – такая, как была, ослепительная, богиня, единственный свет, одного присутствия которого хватит, чтобы все вокруг стало бесцветной тьмой. Мне казалось, что она прикажет мне подняться, но я не смогу и только упаду на колени, и тогда она – спокойная, кажется, без мимики, вечной картиной – наклонится ко мне и, жестом приказав повернуть голову, проведет длинным и острым, сливочно-белым, как жемчуг, ногтем по моей шее, а потом… А потом я потеряла сознание.
Мама говорила, что я кричала, бредила, кого-то звала. Они жутко перепугались: и родители, и колдомедики, которые сейчас же забрали меня в Мунго. Оказалось магическое воспаление, на которое я почти неделю не обращала внимания, наложившееся на пубертат. Больше трех дней на самом деле опасной лихорадки, почти месяц восстановления. Потом сказали, что предболезнь длилась еще дольше и обязательно должна была вызывать нездоровое оживление, эмоциональность, даже галлюцинации – расспрашивали меня и мать, было ли. Я сперва думала, что это было как раз оно – однако время шло, а картинка не выцветала.
- Тогда, через несколько месяцев, когда я выздоровела и оправилась, я переспала со своей первой девочкой. Потом плакала, мне казалось, что я предала, что грязная и уже никогда не смогу даже думать о ней. Ничего, это прошло. Потом их было много. Но не мужчин – в этом я честна перед Драко. Кровь, правда, от фальшивой девственности, но это, я думаю, не так важно, никакой мужчина, кроме мужа, меня не касался.
- Нарцисса думает, что она первая, что соблазнила меня, что сбила маленькую глупую девочку – но это и к лучшему, ей лучше не знать. Не из-за меня – думаю, в нас это ничего не изменит, – из-за нее самой. Такое настоящее – оно для нас с вами, мистер Малфой.
- Поэтому, я думаю, вы уже поняли, я не могу уйти по своей воле. И по чужой не могу – не позволю, сколько сумею.
- Вы хотели откровенности, мистер Малфой, и я этому рада, так лучше. Я ненавижу вас: давно, так сильно, как только могу. От одной мысли о том, что вы к ней прикасались, у меня все внутри сводит от ярости. Иногда мне кажется, что я могла бы убить вас: не отравить, не проклятием, нет – сама, своими руками, по кусочку. Но я все хорошо понимаю. Я понимаю, что вряд ли выдержу войну с вами. Но нам не выгодно воевать, мистер Малфой.
- Почему? – как-то совсем нейтрально спросил Люциус, до этого молча слушавший, и Алиса, снова глубоко вздохнув, продолжила.
- Потому что я хорошая жена Драко, и ему будет плохо, если я уйду, а если я уйду не по своей воле, станет совсем плохо. Он слабый. Не катастрофически – но гораздо слабее вас, да и меня. Он не вытерпит молча. Сплетни, сомнительные девицы, может быть, мужчины. Он оправится, но кто знает, когда, и кого еще он приведет в дом. Будет плохо Нарциссе. И будет плохо вам. Именно вам, возможно, будет хуже всех. Я могу ошибаться, но мне кажется именно так. Я хочу предложить вам мир, мистер Малфой. Или, может быть, попросить о мире. Нарцисса не принадлежит вам, и никогда не будет. И мне она не принадлежит и не будет. Выбора нет.
- Выбор есть всегда, девочка, - тем же самым нейтральным тоном проговорил Малфой, посмотрев Алисе в глаза. – Всегда.

***
- Всем доброго вечера.
- Мама! Ты вернулась! Ура! – взвизгнул Скорпиус, спрыгнув с колен Люциуса, и, вихрем промчавшись по комнате, повис на шее у вошедшей в комнату матери. – Мамочка!
- Скорпи, - прошептала Алиса в белокурую макушку, одной рукой прижимая сына к себе, а другой стряхивая с плеча магическую сумку суетящемуся домовику. – Скучал?
- Очень! – серьезно кивнул мальчик, отстранившись и теперь держа мать за руку. – А что ты мне привезла?
Алиса усмехнулась:
- Попрошайка.
- Прагматик! – весомо возразило чадо и, увидев округлившиеся глаза Алисы, пояснило. – Меня дедушка научил.
- Ну, если дедушка…, - не стала спросить Алиса и снова поцеловала сына. – Я привезла тебе замок – помнишь, как тот, который мы видели в Праге.
- Со стеной и парком? Правда?! Ура! А где он?
Получив инструкции и домовика в провожатые, Скорпиус умчался за подарком, Алиса же выпрямилась и устало улыбнулась:
- Как он?
- Хорошо, - пожал плечами Люциус, поднимаясь, чтобы налить в бокал вина и протянуть его Алисе. – А вы?
- Тяжко. Но со щитом, - они благодарно кивнула и присела на диван возле читавшей Нарциссы, положив руку на спинку так, чтобы самыми кончиками пальцев касаться ее шеи:
- Привет.
- Из Министерства прислали ответ.
- Да неужто? – Алиса отвлеклась, не убрав однако пальцев, хлебнула вина и ухмыльнулась Люциусу. – Долго же они зрели. Отказ?
- Ошибаетесь.
- Согласие?! Позволите потом взглянуть?
- Скорее уж буду настаивать. И переговоры с подрядчиками ваши – я просто не успею.
- Я попробую. А Драко?...
- Драко вернется завтра, - ответила уже Нарцисса, отложив книгу и развернувшись к Алисе, чтобы отобрать у нее бокал и отпить самой. – Ему пришлось остаться на банкет и прочие неофициальности.
- Понятно, - больше ничего Алиса не видела. Только полуулыбку и темное пятнышко от красного вина в уголке рта. И черт бы с ней, с усталостью, с документами и тройным портключом через границу.
- Я привезла и тебе подарок. Хочешь посмотреть?
- Хочу.
- Спокойной ночи, дамы. Алиса, поместите все воспоминания у Омут сегодня, чтобы я смог посмотреть их завтра. Скорпиус зайдет к вам перед сном в одиннадцать.
- Да, конечно, я сделаю. Спасибо, Люциус. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи, Люц.
- Спокойной ночи.
Не оглядываясь назад, Люциус тихо вышел и прикрыл за собой дверь. Где-то в конце коридора радостно взвизгивал Скорпиус, предлагая эльфу полюбоваться тем, как «Они двигаются! На самом деле!».

Конец.

Чего-то в этом духе я и боялась. Ничего не поделаешь, мне слишком не нравятся эти дамы, чтобы я считала такое окончание хэ

мне слишком не нравятся эти дамы
LantanaA, потому что они дамы или именно эти конкретные?

Джордано
Нет, именно эти. У вас они так убедительно получились..

LantanaA, спасибо.
А почему не нравятся? Разве они не несчастные?

А почему мне должны нравится несчастные дамы?

И - да, они действительно и убедительны и выразительны и чувствуются на вкус и на цвет. Мужчины выглядят много слабее женщин и в том виде, в каком есть, они мне жалки. А дамы - неприятны.

А почему мне должны нравится несчастные дамы?
LantanaA, тоже логично.
Хотя, несчастных можно пожалеть. Но я, кажется, поняла, что вы имеете в виду.

Джордано
Я бы пожалела их, если бы они проиграли. А они - выиграли. Сумашедшие, эгоистичные... мне не удается их пожалеть. Теперь я желею тех, кто с ними связан. Да и тех не могу, по большому счету. Ибо - слабы.

Сумашедшие, эгоистичные...
LantanaA, ну, почему эгоистичные? Может быть, просто не желающие жить по чужим правилам.

Джордано
Я так прочла.

LantanaA,

Джордано
На самом деле, мне просто нравятся и интересны люди, у которых есть что-то, что им важнее, чем они сами. Ты (может, перейдем на ты, как думаешь?) читала "Умирающий свет" Мартина? "На небе должны быть звезды. А у человека должен быть долг, тейн, друг - что-то, что он ставит превыше себя".

На самом деле, если бы ты читала мой дайр раньше, ты бы увидела, что я пытаюсь писать на эту тему давно. Эта тема и тема выбора.

Твои фики для меня - это совершенно другая сторона луны. Может быть, поэтому они мне так интересны. Это не считая того, как они написаны.

Но мне все равно ужасно жаль, что только фем.

может, перейдем на ты
LantanaA
люди, у которых есть что-то, что им важнее, чем они сами
Что ты имеешь в виду, я, кажется, понимаю, но, если углубляться в философствование, что значит "важнее, чем сами"? Осознанным выбором - или психоаналитическим вывертом, когда собой жертвуется патологически? И что такое "человек сам"? Писатель, для которого дороже всего собственный процесс писательства, он тот, у кого есть что-то важнее, или он сам для себя превыше всего?
А если про этот конкретный фик, Алиса же здесь не для себя старается, в сущности. Или забота о любимом тоже в основе своей только для себя?

тема выбора
Критического или жизненного, растянутого во времени?
Но мне все равно ужасно жаль, что только фем
Меня в последнее время, кажется, окончательно на "женском вопросе" переклинило.

А Мартин - это который Джордж? Его я читала рассказы - мой любимый "Портреты его детей", про писательство.

Джордано
Мартин, который Джордж.

Меня в последнее время, кажется, окончательно на "женском вопросе" переклинило
Угу. Вижу.

Критического или жизненного, растянутого во времени? Вообще. любого, если можно так сказать. Выбора - и последствий. Хотя это не везде у меня видно.

А если про этот конкретный фик, Алиса же здесь не для себя старается, в сущности. Или забота о любимом тоже в основе своей только для себя?
Во-первых, здесь действует две дамы. И Нарцисса показана ярче Алисы. И впечатления производит больше. То, что в самом конце просто тне успевает изменить акценты.
Кроме того, я не считаю, что лгать любимым - хорошо. И в поведении Алисы не вижу заботы. Вижу желание получить то, что ей нужно. Шантаж это очень хорошо демонстрирует. Для кого она шантажирует Люциуса - для Нарциссы? Пока не уверена.
Не важно, на самом деле. Я эту ситуацию вижу именно так.

Осознанным выбором - или психоаналитическим вывертом, когда собой жертвуется патологически?
Я не слишком люблю патологии. Прямо скажем - вообще не люблю.

Писатель, для которого дороже всего собственный процесс писательства, он тот, у кого есть что-то важнее, или он сам для себя превыше всего?
Надо рассмотреть обстоятельства. Если у писателя болеет мать или ребенок, а для писателя "собственный процесс" важнее - да, он сам для себя превыше всего.

Я не слишком люблю патологии.
LantanaA, ну, патология в переносном смысле, конечно.
Просто ведь жертвующий собой "живущий полной жизнью" человек - и жертвующий, который в жизни не умеет радоваться и не считает себя вправе - это же разное. (Даже на разных Снейпах можно посмотреть, если к ГП)
Если у писателя болеет мать или ребенок
То есть это важное - это именно другой человек/люди?

(LantanaA, ничего, что я болтологию развела?

Джордано
Просто ведь жертвующий собой "живущий полной жизнью" человек - и жертвующий, который в жизни не умеет радоваться и не считает себя вправе - это же разное.
Разумеется, разное. Но я вообще не совсем понимаю, отчего мы заговорили про жертвы. Я сказала, что у человека есть, что выше, чем он сам. А этому высшему не жертвуешь, а радостно отдаешь, потому что не можешь иначе.

То есть это важное - это именно другой человек/люди? Это один из примеров. Просто я говорить люблю именно на примерах.

ничего, что я болтологию развела?
Почему нет?

Но я вообще не совсем понимаю, отчего мы заговорили про жертвы.
LantanaA, )). Это, видать, мои ассоциации с темой высшего и выбора.
А этому высшему не жертвуешь, а радостно отдаешь, потому что не можешь иначе.
Кажется, я поняла, но не уверена, что то. А пример?

Джордано
Так. Давай попробуем разобраться, где собака порылась.
Возможно, я перегнула палку с "радостно", это надо читать скорее как, "человек делает что-то, потому САМ не может иначе. Потому что это надо ему самому - для того, чтобы и дальше быть той личностью, которая есть".

Примеры.
Что заставляло Жанну дАльбрэ сражаться за веру? С ее здоровьем - все бы поняли, если бы дама заперлась дома и растила детей - ан нет, она ездила по стране и требовала от гугенотов быть... гугенотами.

Что заставляло мессинеров куда там ехать? Кого-то вера, кого-то может и что-то еще. Факт тот, что это было сложно и опасно, но люди шли, потому что не могли иначе. Хотя тут я не достаточно знаю конкретики.

Примерно так.

LantanaA
люди шли, потому что не могли иначе.
А почему тогда не подходит пример с писателем, который "не может не писать"? Это же - талант, гений и т.д. - больше, чем он сам.
Что заставляло Жанну дАльбрэ сражаться за веру?
Что заставляло мессинеров куда там ехать?
Тут пример, по-моему, скользкий, потому что сложно отделить все это от фанатизма (который, кстати, тоже "служение чему-то высшему" в сущности).

Джордано
Вот я и говорю - служение чему-то высшему.Тут пример, по-моему, скользкий, потому что сложно отделить все это от фанатизма (который, кстати, тоже "служение чему-то высшему" в сущности).

А почему тогда не подходит пример с писателем, который "не может не писать"? Это же - талант, гений и т.д. - больше, чем он сам.
Потому что писатель живет не в вакууме. Пишешь в свое удовольствие - пиши. Это не дает нормальных денег - хорошо, пиши. Но если близкие болеют - это эгоизм уэе, а не служение.

Вот я и говорю - служение чему-то высшему.
LantanaA, то есть, фанатизм тоже пример служения чему-то высшему.
Но фанатики народ жгли, например - это гораздо хуже к людям, чем тот же писатель и его больные близкие.
Или тебе вообще сама тема служения интересна, со всеми ее вариациями?
Я почему спрашиваю: ведь служение людям - это одно, а идее какой-то - совершенно другое.

Джордано
Мне интересна тема служения чему-то высшему во всех вариациях. При этом я совсем не одобряю ВСЕ вариации. Я их просто рассматриваю.

LantanaA, поняла.